Пчелы мистера Холмса - Страница 15

— Шерлок-сан?

Словно из ниоткуда, около него возник стройный мужчина в альпийской шляпе, рубашке апаш, шортах и теннисных туфлях. С ним был другой — чуть моложе, одетый точно так же. Оба одинаковых человека глядели на него сквозь очки в проволочной оправе, и старший — вероятно, лет пятидесяти с небольшим, решил Холмс, впрочем, относительно азиатов трудно судить с уверенностью, — встал перед ним и поклонился; второй без промедления сделал то же.

— Я полагаю, вы господин Умэдзаки.

— Да, сэр, — сказал старший, оставаясь склоненным. — Добро пожаловать в Японию и добро пожаловать в Кобе. Для нас честь приветствовать вас. Для нас также честь принимать вас в нашем доме.

И хотя письма господина Умэдзаки свидетельствовали о хорошем владении английским языком, Холмса приятно удивил его британский выговор, указывавший на порядочное образование, полученное за рубежами Страны восходящего солнца. Ведь Холмс, в сущности, ничего не знал об этом человеке, кроме того, что тот разделял его страсть к зантоксилуму перечному, или, как он назывался по-японски, хирэ сансё. Именно этот общий интерес послужил поводом к их продолжительной переписке (господин Умэдзаки написал первым, прочитав опубликованную Холмсом несколько лет назад монографию под названием «Ценность маточного молочка, с дальнейшими рассуждениями о пользе для здоровья зантоксилума перечного»). Но поскольку этот кустарник в основном растет у берегов своей родины Японии, Холмс никогда не видел его своими глазами, как не пробовал и блюд, приготовленных с добавлением его листьев. К тому же, путешествуя в молодые годы, он ни разу не воспользовался возможностью посетить Японию. Когда господин Умэдзаки пригласил его, он понял, что время может не предоставить ему другого случая обследовать те достославные сады, о которых он лишь читал, или однажды в жизни увидеть и испробовать на вкус необычное раскидистое растение, давно и глубоко восхищавшее его, чьи свойства, как ему казалось, способны продлевать человеческие дни так же, как его возлюбленное маточное молочко.

— Почтите и меня знакомством?

— Да, — сказал господин Умэдзаки, выпрямляясь. — Прошу вас, сэр, позвольте мне представить вам моего брата. Это Хэнсюро.

Хэнсюро сгибался в поклоне, полузакрыв глаза.

— Сэнсэй, здравствуйте, вы очень великий детектив, очень великий…

— Хэнсюро — так правильно?

— Спасибо, сэнсэй, спасибо, вы очень великий…

Какой загадочной внезапно предстала эта пара: один брат свободно говорил по-английски, другой едва мог связать два слова. Вскоре, по дороге со станции, Холмс отметил, что младший своеобразно покачивает бедрами — как будто вес багажа, который нес Хэнсюро, как-то сообщил ему женскую походку, — и пришел к выводу, что эта походка скорее была для него естественна, чем возникла под действием момента (багаж, в конце концов, весил не так уж и много). Они подошли к остановке трамвая, Хэнсюро поставил чемоданы на землю и достал пачку сигарет:

— Сэнсэй…

— Благодарю, — сказал Холмс, взяв сигарету и поднося ее к губам. Освещенный уличным фонарем, Хэнсюро зажег спичку, прикрывая пламя ладонью. Нагнувшись к огню, Холмс увидел изящные руки в следах красной краски, гладкую кожу, аккуратно подстриженные ногти, испачканные на кончиках (руки художника, подумал он, и ногти живописца). Смакуя сигарету, он вгляделся в конец темной улицы и рассмотрел вдалеке очертания людей, бороздивших пылающий неоном вывесок тесный квартал. Где-то негромко, но бодро играл джаз, и между затяжками он уловил слабый аромат жареного мяса.

— Думаю, вы голодны, — сказал господин Умэдзаки, всю дорогу от станции молча державшийся рядом с ним.

— Да, — сказал Холмс. — И еще я устал.

— В таком случае, почему бы нам не остаться сегодня дома? Там и поужинаем, если вы не против.

— Превосходное предложение.

Хэнсюро заговорил с господином Умэдзаки по-японски; его элегантные руки бурно жестикулировали — быстро коснулись шляпы, несколько раз изобразили средних размеров клык возле рта, — и сигарета опасно плясала в губах. Потом Хэнсюро широко улыбнулся, кивая Холмсу, и слегка поклонился ему.

— Он спрашивает, привезли ли вы свою знаменитую шляпу, — сказал господин Умэдзаки, чуть конфузясь. — Кажется, она называется охотничьей. И вашу большую трубку — вы ее захватили?

Хэнсюро, все так же кивая, одновременно показал на свою альпийскую шляпу и сигарету.

— Нет, нет, — ответил Холмс. — Боюсь, я никогда не носил охотничью шляпу и не курил большую трубку, это лишь украшения, придуманные иллюстратором, чтобы, наверное, придать мне запоминающиеся черты и увеличить продажу журналов. От меня тут не очень много зависело.

— О, — сказал господин Умэдзаки, и на его лице появилось разочарование, которое тут же отразилось на лице Хэнсюро, когда ему была открыта истина (младший быстро поклонился, по-видимому устыдившись).

— Ничего, — сказал Холмс, привыкший к таким вопросам и, по совести говоря, получавший толику извращенного удовольствия от развеивания мифов. — Скажите ему, что все хорошо, все хорошо.

— Мы не знали, — объяснил господин Умэдзаки, перед тем как успокоить Хэнсюро.

— Немногие знают, — скромно сказал Холмс, выпуская дым.

Скоро показался трамвай, кативший, дребезжа, оттуда, где сияли неоновые вывески, и, пока Хэнсюро поднимал багаж, Холмс опять поглядел вглубь улицы.

— Вы слышите музыку? — спросил он господина Умэдзаки.

— Да. Вообще-то я часто ее слышу, иногда всю ночь. В Кобе мало интересного для туристов, и мы восполняем эту нехватку ночной жизнью.